Джон Грин - Ошибки наших звезд[любительский перевод]
Кто-то постучал в дверь ванной.
— Оккупада[57], - сказала я.
— Хейзел, — сказал папа. — Я войду?
Я не ответила, но через пару секунд открыла дверь. Я села на опущенное сиденье унитаза. Почему дышать — это так сложно? Папа присел на колени рядом со мной. Он схватил мою голову и прижал ее к своим ключицам, а потом сказал:
— Мне жаль, что Гас умер.
Дышать, прижавшись к его футболке, было трудно, но чувствовать, как крепко он меня обхватил, и погрузиться в его умиротворяющий запах было приятно. Он словно сердился или вроде того, и мне это нравилось, потому что я тоже сердилась.
— Это все полная хрень, — сказал он. — Все это. Восьмидесятипроцентная вероятность выздоровления, а он попадает в двадцать процентов? Херня. Он был таким ярким парнем. Херня. Ненавижу. Но любить его было чем-то особенным, правда же?
Я кивнула в его футболку.
— Помогает понять, как я тебя люблю, — сказал он.
Мой старик. Всегда знал, что именно сказать.
Глава двадцать третья
Пару дней спустя я проснулась около полудня и поехала домой к Айзеку. Он сам открыл дверь.
— Мама пошла с Грэхэмом в кино, — сказал он.
— Надо чем-нибудь заняться, — сказала я.
— Этим чем-нибудь может стать сидение на диване и слепая видео-игра?
— Ага, как раз о чем-то таком я и думала.
Пару часов мы сидели и говорили с экраном, продвигаясь через невидимый пещерный лабиринт без единого пятнышка света. Самым захватывающим было пытаться вступить в юмористическую беседу с компьютером:
Я: «Дотронься до стены».
Компьютер: «Вы дотрагиваетесь до стены. Она влажная».
Айзек: «Облизни стену».
Компьютер: «Я не понимаю. Повторите».
Я: «Трахни влажную стену».
Компьютер: «Вы пытаетесь стряхнуть воду. Вы ударяетесь о стену пещеры».
Айзек: «Не отряхнуться. ТРАХНУТЬ».
Компьютер: «Я не понимаю».
Айзек: «Чувак, я целыми неделями брожу по этой пещере в полной темноте, и мне необходимо расслабиться. Трахни стену».
Компьютер: «Вы пытаетесь отрях…»
Я: «Прижмись тазом к стене».
Компьютер: «Я не…»
Айзек: «Займись любовью со стеной».
Компьютер: «Я не…»
Я: «ЛАДНО. Иди налево».
Компьютер: «Вы идете налево. Проход сужается».
Я: «Пригнись».
Компьютер: «Сто метров вы идете согнувшись. Проход сужается».
Я: «Ползи».
Компьютер: «Вы ползете тридцать метров. Тонкая струйка воды течет под вами. Вы достигаете насыпи маленьких камней, блокирующих проход».
Я: «Могу я теперь трахнуть пещеру?»
Компьютер: «Вы не можете отряхнуться не вставая».
Айзек: «Мне отвратителен мир без Августа Уотерса».
Компьютер: «Я не понимаю…»
Айзек: «Я тоже. Пауза».
Он бросил пульт на диван между нами и спросил:
— Не знаешь, это было больно?
— Я думаю, ему было трудно вздохнуть, — сказала я. — Рано или поздно он потерял сознание, но скорее всего, это не было так уж круто. Умирать отстойно.
— Ага, — сказал Айзек. И после долгой паузы: — Это просто кажется таким нереальным.
— А случается постоянно, — сказала я.
— Ты будто сердишься, — сказал он.
— Да, — сказала я. Мы просто сидели долго-долго, и это было нормально, и я думала, как давным-давно, в самом начале, в Буквальном сердце Иисуса Гас сказал нам, что он боится забвения, и как я сказала ему, что он боится чего-то глобального и неизбежного, и что на самом деле проблема не в страдании или забвении как таковом, но в развращенной бессмысленности этих понятий, в абсолютно бесчеловечном отрицании страдания. Я подумала о папе, который сказал мне, что вселенная хочет, чтобы ее заметили. Но чего мы хотим, так это быть замеченными вселенной, чтобы вселенная, черт возьми, обратила на нас внимание — не на собирательную идею разумной жизни, а на нас как личности.
— Знаешь, Гас очень любил тебя, — сказал он.
— Я знаю.
— Он все заткнуться не мог.
— Я знаю, — сказала я.
— Прямо надоел мне.
— А мне не особенно, — сказала я.
— Он тебе передал ту штуку, которую он писал?
— Какую штуку?
— Ну продолжение или типа того к той книге, которая тебе нравилась.
Я повернулась к Айзеку.
— Чего?
— Он сказал, что работает над чем-то для тебя, но у него не слишком хорошо выходит.
— Когда он это сказал?
— Не знаю. Вроде в какой-то момент после возвращения из Амстердама.
— В какой момент? — нажала я. Неужели он не успел закончить? Или закончил и оставил у себя на компьютере?
— Ммм, — вздохнул Айзек. — Ммм, я не знаю. Мы об этом говорили один раз. Он сидел здесь… мы игрались с моей программой для чтения е-мейлов, и мне как раз пришло письмо от бабушки. Я могу проверить дату, если ты…
— Да, да, где оно?
Это было месяц назад. Месяц. Надо сказать, что это был не самый лучший месяц, но все равно… Достаточно времени, чтобы написать хотя бы что-нибудь. Что-то от него, или, по крайней мере, что-то сделанное им до сих пор парило где-то рядом. Я нуждалась в этом.
— Я поеду к нему домой, — сказала я Айзеку.
Я помчалась обратно к минивэну и затянула кислородный баллон внутрь, на пассажирское сиденье. Я завела мотор. Хип-хоп ритм грянул из стерео-системы, и, когда я потянулась к кнопкам, чтобы сменить радио-станцию, кто-то начал читать рэп. По-шведски.
Я обернулась и закричала, когда увидела сидящего на заднем сиденье Питера Ван Хаутена.
— Прошу прощения, что напугал тебя, — сказал Питер Ван Хаутен, перекрикивая рэп. На нем все еще был костюм с похорон — а прошла почти неделя. От него пахло так, будто он потел алкоголем. — Можешь оставить себе диск, — сказал он. — Это Snook, один из основных шведских…
— Ааа ааа УБИРАЙСЯ ИЗ МОЕЙ МАШИНЫ! — Я выключила звук.
— Насколько я понимаю, это машина твоей мамы, — сказал он. — А еще, она не была закрыта.
— О, Господи! Выметайся из моей машины, или я позвоню 911. Старик, что с тобой не так?
— Если бы дело ограничивалось только одной проблемой, — задумчиво произнес он. — Я здесь, просто чтобы извиниться. Ты была права, когда ранее заметила, что я жалкий маленький человечишка, зависимый от алкоголя. У меня была единстенная знакомая, которая проводила со мной время только потому, что я платил ей за это, — и что еще хуже, она ушла, оставив меня одинокой душой, не способной завоевать дружеские отношения даже с помощью взятки. Все это так, Хейзел. И много чего еще.
— Ладно, — сказала я. Эта речь была бы более трогательной, если бы он говорил разборчивее.
— Ты напоминаешь мне Анну.
— Я многим кого-то напоминаю, — ответила я. — Мне правда нужно ехать.
— Так стартуй, — сказал он.
— Вылезай из машины.
— Нет. Ты напоминаешь мне Анну, — снова сказал он. Через секунду я включила заднюю передачу и выехала с парковки. Я не могла заставить его уйти, и мне не нужно было этого делать. Я поеду домой к Гасу, и его родители заставят Ван Хаутена убраться.
— Ты, конечно, знакома, — начал Ван Хаутен, — с историей Антониетты Мео.
— Конечно, нет, — сказала я. Я включила стерео-систему, и она взорвалась шведским хип-хопом, но Ван Хаутен начал ее перекрикивать.
— Она может стать самой юной святой, канонизированной Католической церковью. У нее был тот же рак, что и у мистера Уотерса, остеосаркома. Ей ампутировали правую ногу. Боль терзала ее. Когда Антониетта Мео умирала от мучительного рака в зрелом возрасте шести лет, она сказала своему отцу: «Боль — словно ткань. Чем она крепче, тем больше стоит». Это так, Хейзел?
Я не смотрела прямо на него, а только на отражение в зеркале.
— Нет, — прокричала я через музыку. — Это хрень собачья.
— А тебе никогда не хотелось, чтобы это было правдой? — крикнул он в ответ. Я выключила музыку. — Прости, что испортил вашу поездку. Вы были слишком молоды. Вы… — его голос сорвался. Будто у него было право оплакивать Гаса. Ван Хаутен был просто еще одним плакальщиком, который не знал его, еще одним запоздалым соболезнованием на его странице.
— Ты не испортил нашу поездку, ты, самовлюбленный болван. У нас было обалденное путешествие.
— Я пытаюсь, — сказал он. — Честное слово, я пытаюсь.
В этот момент я поняла, что Питер Ван Хаутен потерял кого-то из своей семьи. Я поразмыслила над правдивостью, с которой он описал больных раком; над тем, что в Амстердаме он не смог задать мне ни одного вопроса, кроме как не специально ли я оделась как Анна; над его грубостью по отношению к нам с Августом; над животрепещущим вопросом, влияет ли степень боли на ее значимость. Он выпивал на заднем сиденье, вечно пьяный старик. Я вспомнила статистику, которую мне не хотелось бы знать: половина всех браков заканчивается через год после смерти ребенка. Я обернулась и посмотрела на Ван Хаутена. Подъехав к колледжу, я остановилась возле ряда припаркованных машин и спросила:
